Неточные совпадения
Прежде (это началось почти с детства и всё росло до полной возмужалости), когда он старался сделать что-нибудь такое, что сделало бы добро для всех, для человечества, для России, для всей деревни, он замечал, что мысли об этом были приятны, но сама деятельность всегда бывала нескладная,
не было полной уверенности
в том, что дело необходимо нужно, и сама деятельность, казавшаяся сначала столь большою, всё уменьшаясь и уменьшаясь, сходила на-нет; теперь же, когда он после женитьбы
стал более и более ограничиваться жизнью для себя, он, хотя
не испытывал более никакой
радости при мысли о своей деятельности, чувствовал уверенность, что дело его необходимо, видел, что оно спорится гораздо лучше, чем прежде, и что оно всё
становится больше и больше.
Всё шло хорошо и дома; но за завтраком Гриша
стал свистать и, что было хуже всего,
не послушался Англичанки, и был оставлен без сладкого пирога. Дарья Александровна
не допустила бы
в такой день до наказания, если б она была тут; но надо было поддержать распоряжение Англичанки, и она подтвердила ее решение, что Грише
не будет сладкого пирога. Это испортило немного общую
радость.
Теперь,
в уединении деревни, она чаще и чаще
стала сознавать эти
радости. Часто, глядя на них, она делала всевозможные усилия, чтоб убедить себя, что она заблуждается, что она, как мать, пристрастна к своим детям; всё-таки она
не могла
не говорить себе, что у нее прелестные дети, все шестеро, все
в равных родах, но такие, какие редко бывают, — и была счастлива ими и гордилась ими.
Я
не спускал глаз с Катеньки. Я давно уже привык к ее свеженькому белокуренькому личику и всегда любил его; но теперь я внимательнее
стал всматриваться
в него и полюбил еще больше. Когда мы подошли к большим, папа, к великой нашей
радости, объявил, что, по просьбе матушки, поездка отложена до завтрашнего утра.
— Жалостно и обидно смотреть. Я видела по его лицу, что он груб и сердит. Я с
радостью убежала бы, но, честное слово, сил
не было от стыда. И он
стал говорить: «Мне, милая, это больше невыгодно. Теперь
в моде заграничный товар, все лавки полны им, а эти изделия
не берут». Так он сказал. Он говорил еще много чего, но я все перепутала и забыла. Должно быть, он сжалился надо мною, так как посоветовал сходить
в «Детский базар» и «Аладдинову лампу».
От природы была она характера смешливого, веселого и миролюбивого, но от беспрерывных несчастий и неудач она до того яростно
стала желать и требовать, чтобы все жили
в мире и
радости и
не смели жить иначе, что самый легкий диссонанс
в жизни, самая малейшая неудача
стали приводить ее тотчас же чуть
не в исступление, и она
в один миг, после самых ярких надежд и фантазий, начинала клясть судьбу, рвать и метать все, что ни попадало под руку, и колотиться головой об стену.
— И пьет. Вообще тут многие живут
в тревожном настроении, перелом души! — продолжал Дмитрий все с
радостью. — А я, кажется,
стал похож на Дронова: хочу все знать и ничего
не успеваю. И естественник, и филолог…
— Так — уютнее, — согласилась Дуняша, выходя из-за ширмы
в капотике, обшитом мехом; косу она расплела, рыжие волосы богато рассыпались по спине, по плечам, лицо ее
стало острее и приобрело
в глазах Клима сходство с мордочкой лисы. Хотя Дуняша
не улыбалась, но неуловимые, изменчивые глаза ее горели
радостью и как будто увеличились вдвое. Она села на диван, прижав голову к плечу Самгина.
Он был давно
не брит, щетинистые скулы его играли, точно он жевал что-то, усы — шевелились, был он как бы
в сильном хмеле, дышал горячо, но вином от него
не пахло. От его
радости Самгину
стало неловко, даже смешно, но искренность
радости этой была все-таки приятна.
Заметив, что Дронов называет голодного червя — чевряком, чреваком, чревоедом, Клим
не поверил ему. Но, слушая таинственный шепот, он с удивлением видел пред собою другого мальчика, плоское лицо нянькина внука
становилось красивее, глаза его
не бегали,
в зрачках разгорался голубоватый огонек
радости, непонятной Климу. За ужином Клим передал рассказ Дронова отцу, — отец тоже непонятно обрадовался.
— Милая, — прошептал Клим
в зеркало,
не находя
в себе ни
радости, ни гордости,
не чувствуя, что Лидия
стала ближе ему, и
не понимая, как надобно вести себя, что следует говорить. Он видел, что ошибся, — Лидия смотрит на себя
не с испугом, а вопросительно, с изумлением. Он подошел к ней, обнял.
— Тут, знаешь, убивали, — сказала она очень оживленно.
В зеленоватом шерстяном платье, с волосами, начесанными на уши, с напудренным носом, она
не стала привлекательнее, но оживление все-таки прикрашивало ее. Самгин видел, что это она понимает и ей нравится быть
в центре чего-то. Но он хорошо чувствовал за
радостью жены и ее гостей — страх.
Вдруг ему
стало так легко, весело; он начал ходить из угла
в угол, даже пощелкивал тихонько пальцами, чуть
не закричал от
радости, подошел к двери Ольги и тихо позвал ее веселым голосом...
Я тотчас понял, только что она вошла, что она непременно на меня накинется; даже был немножко уверен, что она, собственно, для этого и пришла, а потому я
стал вдруг необыкновенно развязен; да и ничего мне это
не стоило, потому что я все еще, с давешнего, продолжал быть
в радости и
в сиянии.
Перестал же он верить себе, а
стал верить другим потому, что жить, веря себе, было слишком трудно: веря себе, всякий вопрос надо решать всегда
не в пользу своего животного я, ищущего легких
радостей, а почти всегда против него; веря же другим, решать нечего было, всё уже было решено и решено было всегда против духовного и
в пользу животного я.
И от этого у него всегда были грустные глаза. И от этого, увидав Нехлюдова, которого он знал тогда, когда все эти лжи еще
не установились
в нем, он вспомнил себя таким, каким он был тогда; и
в особенности после того как он поторопился намекнуть ему на свое религиозное воззрение, он больше чем когда-нибудь почувствовал всё это «
не то», и ему
стало мучительно грустно. Это же самое — после первого впечатления
радости увидать старого приятеля — почувствовал и Нехлюдов.
За все время, пока он живет
в Дялиже, любовь к Котику была его единственной
радостью и, вероятно, последней. По вечерам он играет
в клубе
в винт и потом сидит один за большим столом и ужинает. Ему прислуживает лакей Иван, самый старый и почтенный, подают ему лафит № 17, и уже все — и старшины клуба, и повар, и лакей — знают, что он любит и чего
не любит, стараются изо всех сил угодить ему, а то, чего доброго, рассердится вдруг и
станет стучать палкой о пол.
Приехала Мерцалова, потужила, поутешила, сказала, что с
радостью станет заниматься мастерскою,
не знает, сумеет ли, и опять
стала тужить и утешать, помогая
в разборке вещей.
В конце 1843 года я печатал мои
статьи о «Дилетантизме
в науке»; успех их был для Грановского источником детской
радости. Он ездил с «Отечественными записками» из дому
в дом, сам читал вслух, комментировал и серьезно сердился, если они кому
не нравились. Вслед за тем пришлось и мне видеть успех Грановского, да и
не такой. Я говорю о его первом публичном курсе средневековой истории Франции и Англии.
Так прошло много времени. Начали носиться слухи о близком окончании ссылки,
не так уже казался далеким день,
в который я брошусь
в повозку и полечу
в Москву, знакомые лица мерещились, и между ними, перед ними заветные черты; но едва я отдавался этим мечтам, как мне представлялась с другой стороны повозки бледная, печальная фигура Р., с заплаканными глазами, с взглядом, выражающим боль и упрек, и
радость моя мутилась, мне
становилось жаль, смертельно жаль ее.
Не так ли и
радость, прекрасная и непостоянная гостья, улетает от нас, и напрасно одинокий звук думает выразить веселье?
В собственном эхе слышит уже он грусть и пустыню и дико внемлет ему.
Не так ли резвые други бурной и вольной юности, поодиночке, один за другим, теряются по свету и оставляют, наконец, одного старинного брата их? Скучно оставленному! И тяжело и грустно
становится сердцу, и нечем помочь ему.
Левко
стал пристально вглядываться
в лицо ей. Скоро и смело гналась она за вереницею и кидалась во все стороны, чтобы изловить свою жертву. Тут Левко
стал замечать, что тело ее
не так светилось, как у прочих: внутри его виделось что-то черное. Вдруг раздался крик: ворон бросился на одну из вереницы, схватил ее, и Левку почудилось, будто у ней выпустились когти и на лице ее сверкнула злобная
радость.
Я быстро и крепко привязался к Хорошему Делу, он
стал необходим для меня и во дни горьких обид и
в часы
радостей. Молчаливый, он
не запрещал мне говорить обо всем, что приходило
в голову мою, а дед всегда обрывал меня строгим окриком...
Как это странно!» — проговорил он чрез минуту даже с какою-то грустью:
в сильные минуты ощущения
радости ему всегда
становилось грустно, он сам
не знал отчего.
На другой день приезда моего
в Москву (14 марта) комедиант Яковлев вручил мне твою записку из Оренбурга.
Не стану тебе рассказывать, как мне приятно было получить о тебе весточку; ты довольно меня знаешь, чтоб судить о
радости моей без всяких изъяснений. Оставил я Петербург
не так, как хотелось, вместо пяти тысяч достал только две и то после долгих и несносных хлопот. Заплатил тем, кто более нуждались, и отправился на первый случай с маленьким запасом.
Из рассказов их и разговоров с другими я узнал, к большой моей
радости, что доктор Деобольт
не нашел никакой чахотки у моей матери, но зато нашел другие важные болезни, от которых и начал было лечить ее; что лекарства ей очень помогли сначала, но что потом она
стала очень тосковать о детях и доктор принужден был ее отпустить; что он дал ей лекарств на всю зиму, а весною приказал пить кумыс, и что для этого мы поедем
в какую-то прекрасную деревню, и что мы с отцом и Евсеичем будем там удить рыбку.
Когда Вихров возвращался домой, то Иван
не сел, по обыкновению, с кучером на козлах, а поместился на запятках и еле-еле держался за рессоры: с какой-то
радости он счел нужным мертвецки нализаться
в городе. Придя раздевать барина, он был бледен, как полотно, и даже пошатывался немного, но Вихров, чтобы
не сердиться, счел лучше уж
не замечать этого. Иван, однако,
не ограничивался этим и,
став перед барином, растопырив ноги, произнес диким голосом...
Граф мне руку жмет, глаза у него
стали масленые; а отец, хоть он и добрейший, и честнейший, и благороднейший человек, но верьте или
не верьте, а чуть
не плакал от
радости, когда мы вдвоем домой приехали; обнимал меня,
в откровенности пустился,
в какие-то таинственные откровенности, насчет карьеры, связей, денег, браков, так что я многого и
не понял.
Она, впрочем, мне почти что призналась
в этом сама, говоря, что
не могла утерпеть, чтоб
не поделиться с ним такою
радостью, но что Николай Сергеич
стал, по ее собственному выражению, чернее тучи, ничего
не сказал, «все молчал, даже на вопросы мои
не отвечал», и вдруг после обеда собрался и был таков.
И представь себе, Butor имел низость перехватить это письмо и прочитать его. С тех пор он
не иначе зовет меня, как"pauvre cher ange incompris". И все это —
в присутствии Филатки. Так что даже те немногие бедные
радости, которые мне остались, — и те
становятся для меня источником досад и нравственных истязаний!
— Так то мужчины, мой друг! — наставительно заметила Машенька, — ихнее и воспитанье такое! Так вот как:
стало быть, и Иудушка… то бишь, и Порфирий Владимирыч
в радости… сосед дорогой! Да что ж ты, милочка,
в россказни пустилась, а мужа-то дяденьке и
не представишь! Все, чай,
не худо попросить
в родственное расположение принять!
Марии Семеновне
стало сначала жутко, потом грустно. Но когда она вошла
в дом и раздала гостинцы и старику и маленькому золотушному племяннику Феде и приласкала визжавшую от
радости Трезорку, ей опять
стало хорошо, и она, отдав деньги отцу, взялась за работу, которая никогда
не переводилась у ней.
Не на
радость и
не на раскошество старец Вассиан
в пустыню вселился, а на скорбь и на нужу;
стало быть,
не бежал он от наказания, а сам же его искал.
Он тогда опомнился и
стал догадываться, что, ограждая жену методически от всех уклонений, которые могли бы повредить их супружеским интересам, он вместе с тем
не представил ей
в себе вознаградительных условий за те, может быть, непривилегированные законом
радости, которые бы она встретила вне супружества, что домашний ее мир был
не что иное, как крепость, благодаря методе его неприступная для соблазна, но зато
в ней встречались на каждом шагу рогатки и патрули и против всякого законного проявления чувства…
Потом, как мне ни совестно было показывать слишком большую
радость, я
не удержался, пошел
в конюшню и каретный сарай, посмотрел Красавчика, Кузьму и дрожки, потом снова вернулся и
стал ходить по комнатам, поглядывая
в зеркала и рассчитывая деньги
в кармане и все так же счастливо улыбаясь.
Отец Василий, все еще
не могший оправиться от смущения, принял письмо от Егора Егорыча дрожащей рукой; когда же он
стал пробегать его, то хотя рука еще сильней задрожала, но
в то же время красноватое лицо его просияло
радостью, и из воспаленных несколько глаз видимо потекли слезы умиления.
— Вот оно самое и есть. Хорошо, что мы спохватились скоро. Увидели, что
не выгорели наши
радости, и,
не долго думая, вступили на стезю благонамеренности. Начали гулять,
в еду ударились, папироски
стали набивать, а рассуждение оставили. Потихоньку да полегоньку — смотрим, польза вышла.
В короткое время так себя усовершенствовали, что теперь только сидим да глазами хлопаем. Кажется, на что лучше! а? как ты об этом полагаешь?
Я этого
не одобрил, потому что такой переход беременной
не совсем
в силу; но обет исполнить ей разрешил, потому что при такой
радости, разумеется, и сам тогда с нею пойду, и где она уставать
станет, я понесу ее.
Теперь, когда Матвей знал, что мать его ушла
в монастырь, Власьевна
стала для него ещё более неприятна, он старался избегать встреч с нею, а разговаривая,
не мог смотреть
в широкое, надутое лицо стряпухи. И,
не без
радости, видел, что Власьевна вдруг точно сморщилась, перестала рядиться
в яркие сарафаны, — плотно сжав губы, она покорно согнула шею.
Очевидно,
стало быть, что он найдет ее
в таком убежище, за порогом которого оставляется
не только чувство приличия, но и воспоминание о семейном очаге и его
радостях.
Не знаю, был я рад встретить его или нет. Гневное сомнение боролось во мне с бессознательным доверием к его словам. Я сказал: «Его рано судить». Слова Бутлера звучали правильно;
в них были и горький упрек себе, и искренняя
радость видеть меня живым. Кроме того, Бутлер был совершенно трезв. Пока я молчал, за фасадом,
в глубине огромного двора, послышались шум, крики, настойчивые приказания. Там что-то происходило.
Не обратив на это особенного внимания, я
стал подниматься по лестнице, сказав Бутлеру...
— Ах, Машенька! Когда же и гулять, как
не на девичьей воле? За казака пойду, рожать
стану, нужду узнаю. Вот ты поди замуж за Лукашку, тогда и
в мысль
радость не пойдет, дети пойдут да работа.
«Какой молодец», подумал Оленин, глядя на веселое лицо казака. Он вспомнил про Марьянку и про поцелуй, который он подслушал за воротами, и ему
стало жалко Лукашку, жалко его необразование. «Что за вздор и путаница? — думал он: — человек убил другого, и счастлив, доволен, как будто сделал самое прекрасное дело. Неужели ничто
не говорит ему, что тут нет причины для большой
радости? Что счастье
не в том, чтобы убивать, а
в том, чтобы жертвовать собой?»
Я отдался
в ее распоряжение и
стал вслушиваться
в постукиванье молотка, который разыгрывал на моей груди оригинальную мелодию. Левое легкое было благополучно, нижняя часть правого тоже, а
в верхушке его послышался характерный тупой звук, точно там
не было хозяина дома и все было заперто. Анна Петровна припала ухом к пойманному очагу и
не выдержала, вскрикнув с какой-то
радостью...
— Почему же непременно я, а
не другая? Разве мало
стало невест Гордею Евстратычу по другим заводам или
в городу… Он теперь богатый, любая с
радостью пойдет.
Затем он упрекал ее мужа
в недальновидности:
не покупает домов, которые продаются так выгодно. И теперь уж Юлии казалось, что
в жизни этого старика она —
не единственная
радость. Когда он принимал больных и потом уехал на практику, она ходила по всем комнатам,
не зная, что делать и о чем думать. Она уже отвыкла от родного города и родного дома; ее
не тянуло теперь ни на улицу, ни к знакомым, и при воспоминании о прежних подругах и о девичьей жизни
не становилось грустно и
не было жаль прошлого.
Мы отдохнем! Мы услышим ангелов, мы увидим все небо
в алмазах, мы увидим, как все зло земное, все наши страдания потонут
в милосердии, которое наполнит собою весь мир, и наша жизнь
станет тихою, нежною, сладкою, как ласка. Я верую, верую… (Вытирает ему платком слезы.) Бедный, бедный дядя Ваня, ты плачешь… (Сквозь слезы.) Ты
не знал
в своей жизни
радостей, но погоди, дядя Ваня, погоди… Мы отдохнем… (Обнимает его.) Мы отдохнем!
— Она пополнела с тех пор, как перестала рожать, и болезнь эта — страдание вечное о детях —
стала проходить;
не то что проходить, но она как будто очнулась от пьянства, опомнилась и увидала, что есть целый мир Божий с его
радостями, про который она забыла, но
в котором она жить
не умела, мир Божий, которого она совсем
не понимала.
— Дай-то господи!.. а что-то
не верится. Я сам слышал, как курьер сказал: победа! Слова радостные, да лицо-то у него вовсе
не праздничное. Кабы
в самом деле заступница помогла нам разгромить этих супостатов, так он
не стал бы говорить сквозь зубы, а крикнул бы так, что сердце бы у всех запрыгало от
радости. Нет, Иван Архипович! видно, худо дело!..
—
В самом деле, — сказал Зарецкой, — ступай лечиться к своей невесте. Видишь ли, мое предсказание сбылось: ты явишься к ней с Георгиевским крестом и с подвязанной рукою. Куда ты счастлив, разбойник! Ну, что за прибыль, если меня ранят? К кому явлюсь я с распоранным рукавом? Перед кем
стану интересничать? Перед кузинами и почтенной моей тетушкой? Большая
радость!.. Но вот, кажется, и на левом фланге угомонились. Пора: через полчаса
в пяти шагах ничего
не будет видно.